В России имя Геннадия Айги на слуху четвертое, если не пятое десятилетие. Но в тесной аудитории главного здания лондонского университета собрались преимущественно англоязычные слушатели, и переводчик (а тем самым и соавтор книги) профессор Питер Франс рассказал собравшимся о нелегкой судьбе Айги. Будущий лауреат международных премий родился в 1934 году, в глухой чувашской деревне, писать начал в детстве и - по-чувашски, затем учился в Литературном институте в Москве, а с конца 1950-х (по совету Пастернака) стал писать по-русски. Примерно с этого времени у Айги начались неприятности с тогдашним советским начальством. Свободный стих известен в России вот уже более ста лет, ему отдали дань Фет и Блок, но советский Кремль видел в нем свободомыслие, - и вот студент привилегированного учебного заведения неожиданно для себя оказался за бортом тогдашней жизни, бедствовал, работал где придется и в итоге угодил в диссиденты. Печатать его начали за границей, сначала в социалистических странах, а затем и на Западе, что и принесло ему признание. Сегодня Айги - "один из самых известных русских поэтов". Отметив это, Франс, однако, не упомянул, что известность Айги - главным образом зарубежная, коренящаяся в западных академических кругах, тогда как в России его ценят гораздо меньше, а некоторые и вовсе отрицают.

        Затем слово было предоставлено самому Геннадию Айги, и он пересказал свою биографию по-русски. Говорил он просто и убедительно, без хвастовства и аффектации, и – не только о себе. Собравшиеся услышали много интересного о происхождении и прошлом чувашского народа, о чувашской поэзии и чувашских поэтах, о дружбе Айги с Борисом Пастернаком, Константином Богатыревым (поэтом и переводчиком, убитым в 1976 году при до сих пор не невыясненных обстоятельствах) и иностранными славистами. Было видно, что слушатели, в том числе и те, для кого русский язык – неродной, подпали под обаяние личности Айги. Судьбы московской литературы последних десятилетий предстали перед нами с той живостью, которую можно получить только из первых рук: из рук участника и очевидца.

        Но это и была самая интересная и содержательная часть выступления. Когда очередь дошла до стихов, мы услышали, среди прочего:

        – Стихотворение называется «Спокойствие гласного». Состоит из одного гласного.

        Беглый опрос после выступления показал, что немногие были готовы видеть в одиноком гласном (хотя бы и снабженном пояснительным названием) законченное произведение искусства. Шутка и эпатаж – законные художественные приемы, при иных обстоятельствах они более чем уместны, но всё же настоящее искусство никогда не сводится к ним и не исчерпывается ими.

        Другие стихи Айги навели нас на еще более грустные размышления. Поэзия обходится без рифмы, но не без звукописи, – а без ритма и вообще нет никакого искусства. Там, где звукопись и ритм в стихах ослаблены, на первое место выдвигаются мысль и чувство, и они должны быть очень значительны, чтобы текст сохранил за собою право называться стихами. С текстами Айги такого не происходит. Бедный звук и вялый ритм идут бок о бок с нелишенными поэтичности, но и ничем не замечательными, а самыми обычными (вечными) переживаниями, которые можно было бы оправдать только прекрасной формой. Мысль в большинстве случаев вообще не вычленяется, ибо нормативная грамматика нарушена, когда же вычленяется, то оказывается незначительней. Мастерство в обычном смысле отсутствует; вместе него выставлено, как теперь говорят, антикрасноречие. Автор, судя по всему, борется со стандартными слащавостями, с набившей оскомину предсказуемостью в поэзии, – но внутреннего права на эту борьбу у него нет, ибо отвергаемое не принадлежит ему: сам он не владеет нормативной речью, в том числе и поэтической. Авторское чтение показало это очень наглядно. Слушатель, уже было поверивший метафоре «вода априорна», начинает видеть в ней не метафизические глубины, а простое косноязычие, если рядом идут неправильные ударения (вроде алфа'вит), или «О Бог!» (вместо «О Боже!») или «на проверку» (вместо «на поверку»). Авторская графика в книге только укрепляет в этом мнении. Отказ от прописных и знаков препинания – сомнительный художественный прием. Если тут и был эстетический заряд, связанный с вызовом академизму, он истрачен многие десятилетия назад, и сам этот отказ давно успел стать приметой нового академизма и конформизма. Едва ли стоит писать имя Рембрандта со строчной буквы, а имя Хармса с прописной. Добавьте сюда обилие кавычек, всегда изобличающее душевную лень, и картина получается самая безотрадная.

        Всё это относится и к поэтическому манифесту Айги:

        Мы, разумеется, вспомним пресловутые квадраты Малевича – и согласимся, что там, где такие полотна признаются искусством, отыщется место и для этого катрена Айги, не лишенного некоторой поэтичности. Но отметим мы и другое: затраты душевной энергии (количественно и качественно) здесь едва ли многим больше, чем у Малевича, замазавшего однотонной краской четырехугольник холста. Мастерство оба обнаружили равновеликое. Одинаков и смысл произведений: он – чисто назывной, декларативный. На невидимом знамени начертано: «Я – посвященный!».

        Впрочем, квадраты Малевича – робкие полумеры. В них еще чувствуется вопрос: «неужто проглотят?» Завершил эту линию в искусстве французский художник Ив Клейн. Незадолго до смерти этот авангардист пережил так называемый «пневматический период» творчества. В 1958 году, на вернисаже в Париже, он выставил перед изумленными посетителями «нематериальные живописные состояния»: голые стены, – и продавал свою «пневматику» за отнюдь не пневмонические деньги. Так авангард разделался с живописью. Теперь, похоже, очередь за поэзией. Какую бы философскую базу ни подводили под творчество Айги западные слависты, а необходимо признать, что искусство слова в нем отвергается. Следующий шаг в этом направлении – полный отказ от слов, за их ненадобностью. Мы будем молча и сообща переживать «Бога в святых мечтах земли» – в присутствии человека, считающегося поэтом. Промежуточным этапом будет, возможно, «спокойствие гласных».

   Газета Русская мысль (Париж), 1997.

Татьяна Костина