"Возьми четыре унции золототысячника, две унции гуммиарабика и унцию твердого мыла, поставь на огонь, дай вскипеть и затем крась этим свои волосы на солнце..."

       Это из "Образов Италии" Павла Муратова. Я работала в библиотеке ленинградского университета и изредка получала доступ к спецхрану. Муратов был под запретом - как эмигрант.

       Рецепт - венецианский, восходит к 1514 году. От него - знаменитый золотистый цвет волос венецианок на картинах тогдашних мастеров. Красились все: и патрицианки, и куртизанки. Муратов рассказывает о картине Карпаччо: две куртизанки (их в ту пору было в Венеции до 11 тысяч!) сушат на балконе только что выкрашенные волосы.

       И я покрасила волосы по этому рецепту! Был 1970 год. Золототысячник водился на нашем севере диком. Правда, мыло в ход пошло самое примитивное, банное, а гуммиарабика (камеди) и вообще не нашлось, но я добавила ромашку. И получилось! Была я в ту пору темной блондинкой. Волосы позолотели, и настроение улучшилось.

       Никогда не забуду, какое впечатление это произвело на моего друга. Не цвет волос (он таких мелочей не замечал, смотрел сквозь меня), а жест, вызов. Он любил историю - а Италию кто в России не любит? Запретная книга, дивное описание культурной жизни Венеции (где нам никогда не побывать!), Serenissima, Безмятежнейшая периода своего имперского расцвета - и этот жест... Куртизанка я или патрицианка - решай сам, зависит, как взглянуть!.. И я на какое-то время стала патрицианкой. А потом – и принцессой...

        Сколько стихотворений нужно написать, чтобы навсегда остаться в народной памяти? Одно. То есть написать-то нужно много, а одно - самое удачное - может (если повезет) остаться навсегда. При условии, конечно, что народ - памятливый и благодарный, а язык - сложившийся и меняется не слишком быстро.

        В отделе маркетинга Всемирной службы Би-Би-Си задумали перевести на все языки службы песенку "Twinkle, twinkle, little star", которую в англоязычном мире знает каждый. Она - монумент почище колонны Нельсона. Ни мировые войны, ни распад империи, ни глобальное потепление не оставили на ней никаких следов. Ее любят - и всё тут. Любят как песню, конечно; песней стали первые две строфы детского стихотворения. Дивная простота, прозрачность, безупречный звук, никакой ложной многозначительности, одним словом - фантастическая удача. Читаешь - и на душе светлеет. Чего еще хотеть от поэзии?

        Кто автор стихотворения - Энн Тэйлор (1782-1866) или Джейн Тэйлор (1763-1824) - до конца не выяснено. Сестры поначалу писали вместе. Скорее всего, тут автор младшая, Джейн... Не бог весть какие были писательницы, но теплоту и задушевность в английские детские стихи внесли, говорят, именно они, да и вообще - были чуть ли не первыми детскими писателями на свете. До этого писали главным образом для взрослых. Грамотных детей было маловато, массового спроса не наблюдалось, а тех детей, кого учили - в аристократических и богатых семьях - сразу воспитывали как взрослых.

        В начале XIX века спрос появился. Сестры писали на заказ и за вознаграждение, были честными ремесленницами (семья была ремесленная, отец гравировал и дочерей научил), но, конечно, и от души писали. Религиозны были, чисты и одухотворены, как водилось в ту пору в Англии, - вот в 1806 году и появилось это маленькое нестареющее чудо, которое разрослось до монументальных размеров благодаря нехитрому мотиву и народной любви...

        Все, сколько ни на есть сотрудников отдела маркетинга, принялись переводить песенку на свои языки - на фарси, китайский, бирманский, хинду, арабский, французский (для африканцев). Пришлось браться и мне. То есть поначалу я кинулась искать готовые переводы, которых множество, но текст нужен был к завтрашнему дню, а дел, по обыкновению - невпроворот. Большинство моих коллег переводили прозой. Мерцай, мол, звездочка; ты мне интересна; как высоко ты мерцаешь, подобная алмазу... Однако персиянка перевела стихами, притом хореем, как в оригинале, но без рифмы, в духе "Шахнаме". Желающим предлагали самим зачитать или пропеть перевод перед микрофоном. А мне петь было нечего...

        На следующий день по пути на работу я вспоминала юность. Девчонкой была я влюблена в человека, сочинявшего стихи, знала все его сочинения наизусть, а он еще подростком, лет в 12, этот стишок переложил, как делали и делают многие тысячи российских школьников. Получилось у него очень по-детски, коряво и неуклюже: "Сияй же, сияй, голубая звезда! Понять тебя лучше хотел я всегда..." Перевод всплыл у меня в памяти, задел своей беспомощностью, дал толчок, и когда я подъезжала к Буш-хаусу, я уже придумала свой вариант, увы, ямбический, но всё-таки чуть-чуть получше:

        После свадьбы мы играли в прятки – в коммунальной квартире старого питерского дома, где у нас была большая пятиугольная комната неправильной формы. Один выходил на кухню, другой прятался. А спрятаться было почти негде. Убогая обстановка включала два шкафа, отгораживавших острый угол (там был «кабинет»: письменный стол с машинкой и книжные полки), диван-кровать да старинный, ветхий обеденный стол с причудливо гнутыми ножками. Смеялись до слез, извлекая друг друга из шкафа или из-под лежанки.

        Но вот я вхожу, ищу – и не нахожу. Ищу десять минут – никакого результата. На минуту комната поплыла перед глазами. Я то смеялась, то плакала от смеха – деться-то тут было некуда; кричала: «Ну где ты?! Прекрати!». Вспомнила, как еще в школе он умел поражать меня словами и поступками...

        Вылезти из окна третьего этажа на крышу соседней котельной было возможно, хотя и страшно, но стояла зима, окна были законопачены. В полной растерянности я подошла к окну «кабинета», взглянула на кормушку для воробьев, которую он смастерил и привязал под форточкой. Сердце колотилось. На конек крыши котельной села ворона. Я машинально начала следить за нею, отодвинула штору – и обнаружила его в широком проеме между рамами!

        Засыпали в счастливых слезах, совершенно обессиленные.

        Потом было разное. Печального больше, чем веселого: нужда, болезни, ожидание ареста. Но смех не уходил – и выручал. Совершенно так же, взахлеб и в счастливых слезах, хохотали перед насупленной чиновницей в одном мрачном советском учреждении, когда нам после пяти отказов доверительно посоветовали как можно быстрее паковать вещи. Судьба улыбнулась. И улыбалась не раз.

        ...Недавно мы провели несколько дней на юго-западе Англии. Английская глубинка упоительна. Жили в крохотной гостинице, в деревушке у подножья замка. Гуляли, пили местное пиво, фантазировали, вспоминали прошлое. Рассказывали друг другу то, что не договорили за тридцать лет – и что только в медовый месяц люди решаются говорить.

        Возвращались в Лондон жарким августовским днем. Заехали отдохнуть и перекусить в придорожный оазис с кафе и забегаловками. Возвращаемся к машине. Оглядываюсь – его нет! А я шла на три шага впереди. Народу вокруг много, но человек ведь не иголка, и я не слепая. Смотрю во все глаза, во все стороны. Возвращаюсь на несколько шагов назад. Обхожу рекламный щит. Смотрю в сторону машины. Нигде нет. Как сквозь землю провалился. Смотрю в сторону кафе. Может, забыл там что-то и вернулся забрать?.. Смотрю вдаль... и тут вспоминаю и догадываюсь: рекламный щит, рядом с которым стою! Только за ним и можно было спрятаться. Я обходила эту панель с одной стороны, он – с другой! Закусив палец, чтоб не расхохотаться...

        Иные сны остаются на всю жизнь.

        Мне семнадцать. С невероятно красивой девушкой я выхожу на балкон. Внизу ликующая толпа.

        - Альвазора! - кричат люди.

        Их радость неподдельна. Видеть мою спутницу - счастье. А я стою в сторонке, и никто меня не замечает. Я не плачу, не завидую, я тоже восхищаюсь: Альвазора!

        Горит закат. С балкона дворца открывается панорама красивого города. Вдали - море. Альвазора машет толпе и улыбается...

        Она возвращалась много раз. Последний раз - в слезах...